Честь имею - Страница 186

К оглавлению

186

Апис знал слишком много, и королевич Александр – в сговоре с Николой Пашичем – арестовал Аписа и его сподвижников. Это случилось в декабре 1916 года. Драгутину Дмитриевичу предъявили обвинение – будто он желал открыть перед немцами Салоникский фронт. Представив Аписа предателем Сербии, Александр хотел нейтрализовать попытки союзников вмешаться в дело процесса, а на самом деле, убирая Аписа со своей дороги, Александр желал одного – укрепить свою личную власть диктатора…

В таких случаях очень легко шагают по трупам!

* * *

Процесс закончился лишь в 1917 году. Но демократы Сербии и комитет эмигрантов на острове Корфу выступили против смертной казни. Александру было открыто заявлено:

– Если вы расстреляете Аписа, то выроете себе могилу, а когда вернетесь в Сербию, в эту могилу сами и свалитесь.

На королевича был проведен сильный нажим с трех сторон – России, Франции и Англии. Русский Генеральный штаб и русская Ставка энергично требовали отмены жестокого приговора, ибо Апис сделал многое не только для Сербии, но и помогал разведчикам стран Антанты. Однако королевич Александр пренебрег просьбами ближайших союзников. Кажется, его более тревожила оппозиция своих же министров и депутатов Скупщины, кричавших:

– Что угодно, но смерть – ни в коем случае!

Александр ушел от них, гневно хлопнув дверями:

– И вы, министры мои! – и вы против меня…

Сына поддержал только его отец – король Петр, впавший в старческое слабоумие, уже почти безумный:

– Убей их, иначе они убьют самого тебя!

Предателем Сербии был не Апис – предателем был сам королевич Александр, который шел на сговор сепаратного мира с Австрией, но Вена властно требовала от него головы Аписа…

Ночью осужденных вывели на окраину Салоник, заранее выбрав глубокий овраг для погребения. Но когда пришли к месту казни, было еще темно, и конвоиры не могли стрелять прицельно.

– Придется подождать до рассвета, – сказали палачи.

В тюремной камере Апис оставил предсмертное письмо. «Я умираю невиновным, – писал он. – Пусть Сербия будет счастлива и пусть исполнится наш святой завет объединения всех сербов и югославян – тогда и после моей смерти я буду счастлив, а та боль, которую я ощущаю оттого, что должен погибнуть от сербской пули, будет мне даже легка в убеждении, что она пронзит мою грудь ради добра Сербии и сербского народа, которому я посвятил всю свою жизнь!»

– Уже светает, – сказал начальник конвоя…

Апис в ряд с товарищами вырос над обрывом оврага.

– Да здравствует Сербия! Да здравствует будущая свободная страна – ЮГОСЛАВИЯ! – были их последние слова.

Дали первый залп – Апис вздрогнул от пуль.

Дали второй залп – Апис лишь пошатнулся.

Дали третий залп – Апис опустился на корточки.

– Сербы, вы разучились стрелять, – прохрипел он.

– Добейте его! – раздались крики офицеров. – Добейте, иначе этот бык сейчас снова подымется…

Его добивали пулями и штыками. И – добили!

Правда от народа была сокрыта, а королевич Александр, умывая руки от крови невинных, сообщил русскому царю Николаю II, что уничтожил «революционную организацию», желающую гибели всем монархам. Долгие 36 лет никто в Югославии не знал ни вины, ни правоты Аписа – правда покоилась в личных тайниках королевской семьи Карагеоргиевичей, недоступная гласности. Но патриоты Сербии по клочкам выявляли истину, когда уже исполнилась мечта Аписа о новой свободной Югославии…

В 1953 году Иосип Броз Тито потребовал, чтобы народ социалистической Югославии узнал сущую правду о героях прошлого, умерщвленных с именами «злодеев».

Тогда же Верховный суд Югославии пересмотрел дело Аписа, и полковник Драгутин Дмитриевич (он же и Апис) был посмертно реабилитирован!

Вся его прежняя деятельность была признана полезной для освобождения балканских народов.

Из числа классических «злодеев» Апис перешел в историю под именем «национального героя».

Так бывало в истории. И – не раз бывало…

Глава третья
Последняя ставка

Рыдай, буревая стихия,

В столбах буревого огня!

Россия, Россия, Россия, —

Безумствуй, сжигая меня.

Андрей Белый

НАПИСАНО В 1944 ГОДУ:

…мой возраст насторожил врачей медицинской комиссии, когда я был отозван в Москву, но мое здоровье она нашли в хорошем состоянии, чему немало и сами подивились. На приеме у начальства мне указали готовиться в дальнюю командировку. Теперь уже никто в мире не сомневался в нашей победе, и для меня, кажется, нашлось важное дело. Я смирил свое любопытство, не спрашивая, куда забросит меня судьба, задав лишь вопрос:

– Надолго ли я буду в отлучке?

– Пожалуй, до конца войны, – отвечали мне.

Я сказал, что в таком случае мне крайне необходимо побывать в том городке, где я оставил женщину с двумя дочерьми, которых перевезу в Москву, поселив их в своей квартире.

– Это ваша семья?

– Нет. Беженцы, которых я приютил у себя.

– Вопрос отпадает, – указали мне. – Сейчас не время для разведения лирики. Москва и так переполнена наезжими. Вот если бы эта женщина была вашей законной женой, тогда…

Тогда все стало ясно. Пристроившись к эшелону, увозившему в глубокий тыл тяжелораненых, я добрался до городка ранним утром, когда в доме все еще спали, а постаревшая Дарья Филимоновна колола полено для самоварной лучины.

– Никак и вы объявились? – с трудом разогнулась старуха. – Подкинули мне жильцов, а сами пропали невесть где…

За чаем, разложив на столе засохшие в пути бутерброды, я – в присутствии дочерей – сделал предложение Луизе Адольфовне, объяснив ей причину своего внезапного появления:

186